Тренер по шахматам

В непрофессиональных шахматах (например, в школь­ном шахматном кружке) отношения между тренером и подопечными складываются по традиционной педаго­гической схеме: «учитель — ученик». Авторитет тренера обусловливается его более высоким классом игры, лучшим знанием теории шахмат и жизненным опытом.

Более сложные и далеко не столь однозначные отноше­ния наблюдаются в среде профессионалов. Здесь тренер и подопечный примерно равны по классу игры или подопеч­ный даже несколько превосходит своего наставника по этому показателю.

Отмеченное отставание, как правило, компенсируется поучительным жизненным опытом тренера, пониманием психологических особенностей шахматного противобор­ства, наличием специальных знаний (например, большой осведомленностью в определенном дебютном варианте) и другими факторами.

В профессиональных шахматах вместо вектора подчи­нения по вертикали — от учителя к ученику — более поле­зен и желателен равноправный творческий союз шахматистов-единомышленников, некое своеобразное содружество коллег.

В идеале — это творческое объединение людей, стре­мящихся к достижению единой цели и относящихся друг к другу с уважением, симпатией и доверием, а также тер­пимостью к житейским мелочам. Это означает свободу в высказывании различных мнений и допущение взаимной критики. В общем, это то, что можно назвать дружеской демократией.

В качестве примера скажу о «трио» — Б. Спасском, И. Бондаревском и Н. Крогиусе (в 1968—1969 гг. — при под­готовке и участии Спасского в матче с Петросяном) и «диа­де» — Ю. Балашове и В. Купрейчике.

Как показал опыт, при сотрудничестве шахматистов высокого уровня полезно сочетание неодинаковых твор­ческих подходов к игре. В конструктивном диалоге разных мнений чаще рождается истина. Укажем на содружества М. Ботвинника с В. Рагозиным, А. Карпова с С. Фурма­ном, С. Глигорича с Д. Велимировичем и др.

Официально на высшем уровне тренеры появились в 30-е годы прошлого века. В 1935 году, в матче на первен­ство мира с  Алехиным голландскому чемпиону М. Эйве помогали гроссмейстеры С. Флор и Р. Файн. В матч-реван­ше между теми же противниками (1937) А. Алехин выбрал тренером гроссмейстера Э. Элисказеса.

Постепенно персональные тренеры стали появляться и у менее именитых шахматистов. Так, например, на 27-е первенство СССР (Ленинград, 1960 г.) все двадцать участ­ников прибыли на турнир с тренерами.

В последующие годы у ведущих шахматистов заметно расширился круг помощников. В 1969 году Б. Спасский играл матч на первенство мира с двумя тренерами, матч 1972 года — с тремя. На состязаниях А. Карпова с В. Корчным (1978 и 1981) и Г. Каспаровым (1984-1990) уже у каж­дого из соперников были бригады помощников.

Вряд ли такое многолюдье целесообразно, поскольку продуктивное творческое общение у играющего возможно лишь с одним или двумя тренерами. Остальные составляют малополезную для шахматной подготовки свиту.

Успех дела во многом зависит от отношений между тре­нером и подопечным. При анализе этих отношений необхо­димо учитывать специфику взаимозависимости тренера и подопечного, определяемой шахматной практикой.

В отличие от футбола и других спортивных игр, где тренеру принадлежит главная роль в решении всех важных вопросов, в шахматах высшего уровня картина обратная.

Фактически главной фигурой в диаде является игрок. Тренер зависит от воли подопечного, и это создает опреде­ленный психологический барьер в их отношениях. Тренер может быть уволен или сам может уйти в отставку. Игрок же всегда сохраняет свои позиции. Остановимся на отно­шениях тренера к игроку. По-разному складывались судьбы тренеров. Имеются примеры «однолюбов», которые не «за страх, а за совесть» длительное время помогали какому-то одному шахматисту. Это А. Кобленц у М. Таля, В. Рагозин и Г. Гольдберг — у М. Ботвинника, А. Сокольский — у И. Болеславского, Е. Коган — у Е. Быковой.

Другие работали с разными подопечными. Так, С. Фур­ман тренировал Д. Бронштейна, М. Ботвинника, В. Корч- ного, И. Левитину и лишь позднее искренне привязался к А. Карпову. А И. Бондаревский до Б. Спасского трудился с П. Кересом, Е. Геллером, В. Смысловым.

Наконец, третьи, будучи типичными «ландскнехтами», на хороших условиях готовы были сотрудничать с любым. Но и они работали, как правило, добросовестно. Хотя духовной близости с большинством подопечных у них не было, они не халтурили, видимо, помня о вышеупомяну­той зависимости тренеров.

Редкие исключения все же были. Так, например, И. Ней, будучи одним из тренеров Б. Спасского на матче с Р. Фи­шером (Рейкьявик, 1972), начал комментировать партии этого соревнования для американской прессы. Причем ни Б. Спасского, ни коллег-тренеров он об этом не известил. И. Ней был немедленно отправлен домой.

Расскажем об отношении игрока к тренеру. Известно множество положительных отзывов шахматистов о работе своих тренеров. Так, А. Карпов неоднократно выражал бла­годарность С. Фурману, М. Чибурданидзе — Э. Гуфельду, А. Грищук — А. Быховскому, Руслан Пономарев — М. По­номареву. С теплотой вспоминаю выступление Б. Спас­ского после завоевания им мировой шахматной короны в 1969 году. Он высказал большую благодарность И. Бондаревскому и автору этих строк.

Однако немало и противоположных примеров. Конеч­но, есть случаи вполне обоснованной критики тренеров. Что есть, то есть. Но мы сейчас остановимся на примерах несправедливого отношения шахматистов к своим настав­никам. Подобные истории в большинстве своем весьма поучительны.

Немотивированное негативное поведение игроков имеет свои глубинные психологические корни. Это, во-первых, широко распространенный среди шахматистов эгоцентризм. Индивидуальный характер игры порождает повышенную направленность сознания на себя.

При этом помощь тренера нередко занижается или вообще не учитывается, поскольку она не находит ясного отражения в каких-либо конкретных результатах. Дей­ствительно — очки и половинки тренер непосредственно не добывает. А советы, данные при подготовке, редко со 100-процентной точностью «попадают в цель».

Поэтому оценка деятельности тренера со стороны игро­ка бывает весьма субъективной.

Во-вторых, в сознании игрока неизбежно присутствует мысль о зависимом, подчиненном положении тренера. Часто именно на линии «господство—подчинение» строятся от­ношения между игроком и тренером.

Негативное отношение шахматиста к тренеру реализу­ется по трем основным направлениям.

Первая и, наверное, главная несправедливость по отно­шению к тренеру — это обвинение его во всех неудачах и просчетах игрока. Тренер становится «козлом отпущения», а подопечный приобретает образ Б. Ельцина, о котором А. Караулов сказал, «он не умел плохо относиться к самому себе, т. е. у него всегда находились виноватые».

Обратимся к матчу на первенство мира между Бот­винником и  Бронштейном (Москва, 1951). Матч закон­чился с ничейным результатом — 12:12, и М. Ботвинник сохранил звание чемпиона мира. Кульминацией противо­борства стала 23-я партия. В эндшпиле, продемонстриро­вав высокое мастерство, М. Ботвинник победил и сравнял счет. В последней, 24-й партии Д. Бронштейну необходимо было выиграть, но он играл сумбурно и после дебюта ока­зался в худшей позиции. М. Ботвинник предложил ничью (с позиции силы), которая была принята.

Тренерами Д. Бронштейна были И. Болеславский, А. Константинопольский и С. Фурман, высокая профес­сиональная репутация которых общеизвестна. Расскажем о том, как складывались их взаимоотношения с Д. Брон­штейном.

Вот что писал Д. Бронштейн: «А то, что я плохо разыг­рывал отложенные позиции, в этом большая доля вины моих секундантов, выбор которых был очень неудачен».

«Может, я и выиграл бы, но ведь мне даже не давали играть мои любимые дебюты. Ни староиндийскую, ничего! Так было и на предматчевом сборе: какой вариант секун­дантам ни предложу, они сразу — нет, против Ботвинника это не годится. Не готовили меня, а только пугали, то нель­зя, это нельзя».

«А 19-я, которую я проиграл? Я хотел пожертвовать коня, но они сами говорят: нет-нет, это не так ясно. До сих пор не понимаю, чего там неясного, прямо гипноз какой-то...

Там элементарная ничья. И я видел это. Уговорили играть какой-то другой вариант, и я проиграл».

В этих сентенциях, неправдоподобность которых броса­ется в глаза, Д. Бронштейн хочет представить себя какой-то жертвой в руках опытных демонов-вредителей, игрушкой, подпавшей под чары чужой воли.

В этом же ключе описание 24-й партии: «Взять даже последнюю партию: играй я сам, наверное, я бы выиграл. Вся идея моих секундантов была в том, что надо готовить варианты, а я хотел с Ботвинником одного — играть! Мне же нельзя давать варианты, мне надо дать самому импрови­зировать за доской с первого хода. И в 24-й мы подготови­ли довольно острый вариант, но не угадали. Ботвинник ва­риант знал. Я пожертвовал пешку, потом вижу — из атаки ничего не выходит, занервничал».

Странное впечатление оставляет призыв импровизи­ровать, начиная с первого хода. В современных шахматах без знания дебютной теории («вариантов» — в изложении Д. Бронштейна) не обойдешься.

Подлинное новаторство состоит не в огульном отрица­нии тех оценок и рекомендаций, которые представлены в теории шахматных дебютов. Поиски новых путей не могут вестись на пустом месте, они должны опираться на имею­щиеся знания (конечно, критически осмысленные).

Д. Бронштейн не избежал личных выпадов. Об И. Болеславском: «...матч был для него просто возможностью пожить в Москве. Хорошо питаться, жить в хорошей го­стинице».

Об А. Константинопольском: «Плохо помогал. Больше думал о квартире, которую должны были дать, а не о матче».

О С. Фурмане: «...после 22-й партии укатил в Ленинград менять просроченный паспорт и уже не вернулся».

Отношение Д. Бронштейна к матчу, своим достижениям и помощи тренеров ясно выражено в следующем фраг­менте: «Возьмите мой матч с Ботвинником. Он же показал полное превосходство моего стиля. Потому-то Ботвинник на меня и сердится. Ведь было совершенно ясно, что он с моим стилем ничего поделать не может. Другое дело, что подчас я перегибал палку, потому что мне... внушали, будто он, мол, такой блестящий стратег, что я его не понимаю...».

Красочна палитра взаимоотношений с тренерами у Г. Каспарова. Налицо широкий диапазон эмоций — от крепкой дружбы до вражды и ненависти. Магистральной линией проходит стремление 13-го чемпиона мира управ­лять своим шахматным окружением (тренерами в том чис­ле) с помощью авторитарных методов.

В случае неудачи тренеры превращались в «мальчиков для битья». Показательна ситуация, возникшая после за­вершения 9-й партии первого матча Карпов — Каспаров (Москва, 1984/85).

Эта партия была отложена, а при доигрывании бе­лым удалось реализовать материальное преимущество и добиться победы.

Венгерский гроссмейстер Андраш Адорьян, помогав­ший Г. Каспарову в этом матче, вспоминал о «разборке» в стане Гарри после 9-й партии: «Когда я добрался до гости­ницы, все были уже в сборе... я уже собирался постучаться в номер Каспарова... когда услышал голос Гарри через за­крытую дверь. Как вы можете догадаться, молодой человек говорил не шепотом, а то, что он говорил, было далеко не благословением.

К этому выводу меня привело слово «идиоты», которое довольно часто раздавалось в его гневной тираде».

«...Гарри не задумывался над тем, как часто он выходил из себя. Ему, наверное, никогда не приходила в голову мысль о том, что он обижал людей, которые в течение долгого времени были на его стороне, помогали ему, оста­вались ему верны даже в самые тяжелые периоды. Не могу вспомнить случая, когда бы он, успокоившись, извинился перед кем-либо из тех, кому адресовал свои сло­ва в минуту приступа гнева...».

Симптоматичны следующие высказывания А. Адорьяна: «Однажды, немного спустя после 9-й партии, я сказал Каспарову — послушай, Гарри, я думаю нам надо погово­рить о той последней сцене, которую ты устроил. Ситуация была крайне неловкой...

Конечно, у каждого из нас своя доля ответственно­сти, но в этом случае именно ты настоял на ходе во время нашего анализа после отклады­вания партии. Мы сделали ту же ошибку, которую ты первым допустил, так что ты не имеешь права обвинять нас в том, в чем ви­новат и ты, особенно в таких тонах.

Я пытался говорить как можно более сдержанно, но при этом я высказывался достаточно ясно и решительно. Ду­маю, что именно таким открытым выражением моего мне­ния объясняется тот факт, что в последующих матчах на первенство мира я ни разу не попал в команду Каспарова.

В подобных вышеописанному случаях он знал, что я прав, и, тем не менее, не был склонен выслушивать мнение, отличное от его собственного, или же факт спора с ним по некоторым вопросам раздражал его. Он не привык к подоб­ным вещам». Но неудачи Гарри оборачивались для тренеров не только словесными оскорблениями. Во время третьего матча между Г. Каспаровым и А. Карповым (матч-реванш, Лондон — Ленинград, 1986) в предательстве был обвинен многолетний сотрудник Гарри Евгений Владимиров.

Обвинение возникло после того, как на отрезке с 17-й по 19-ю партии Г. Каспаров потерпел три поражения под­ряд. Он очень тяжело переживал свои неудачи.

Однако вместо трезвого анализа ситуации Гарри открыл «охоту на ведьм». В доме, где жила его делегация, началась шпиономания.

Мишенью надуманных обвинений стал Е. Владимиров, который вел записи дебютных анализов команды. Он был уволен «за шпионаж», а фактически не по этому абсурдно­му обвинению, а за три поражения Гарри. Три нуля под­ряд — слишком тяжелый удар для шахматиста, считающего себя великим и непобедимым. Для успокоения надо было найти внешнюю причину.

В свое время разошлись дороги у Г. Каспарова с М. Бот­винником, И. Дорфманом, А. Адорьяном, Е. Владимиро­вым и другими видными шахматистами.

О предательстве тренеров высказывался В. Корчной.

Если обвинения в адрес Р. Кина справедливы, то его поведение, главным мотивом которого, видимо, являлась корысть, нельзя назвать иначе, чем подлым и предатель­ским. С Е. Васюковым картина иная. Все узы и обязатель­ства В. Корчной фактически порвал сам, совершив побег из СССР. В Багио Е. Васюков отправился по инициативе Спорткомитета СССР — так он должен был «отрабатывать» свою стипендию, получаемую от государства. К тому же прошло уже четыре года.

Расскажем теперь об отношении к тренеру в ситуациях, когда подопечный добился успеха.

Как уже говорилось, имеется немало примеров благо­дарного и уважительного отношения шахматистов к труду своих наставников (А. Карпов, М. Чибурданидзе, Е. Бы­кова, А. Белявский, М. Таль и др.). Однако очень часто бывает и по-другому, когда шахматист не вспоминает о работе тренера и считает успех всецело своим личным до­стижением.

А. Твардовский очень метко сказал: «города сдают сол­даты, генералы их берут». Подобная недооценка солдатско­го, то бишь тренерского, труда наблюдается и в шахматах, где в достаточной мере проявляются индивидуализм и эго­центризм.

Своему стремительному прогрессу в шахматах (особен­но на первых этапах) В. Кориной очень обязан наставни­ку — Владимиру Заку. В. Зак был не только первым учите­лем шахматной тактики и стратегии, но и умным другом, опекавшим В. Корчного и в зрелые годы.

Однако позднее у гроссмейстера не нашлось доброго слова в адрес В. Зака. Причина в том, что книга В. Зака, из­данная в годы застоя, не содержала упоминаний о В. Корчном. Ослепленному гневом гроссмейстеру следовало бы знать, что в те годы его уязвленное самолюбие не могло быть удовлетворено — имя Корчного, которого предписано было считать «изменником Родины», в печати приводить запрещалось.

Первая советская чемпионка мира Людмила Руденко (1904—1986) в течение нескольких лет занималась под ру­ководством гроссмейстера Г. Левенфиша. Он был тренером Л. Руденко в момент завоевания ею мировой шахматной короны (начало 1950).

Став чемпионкой, Л. Руденко вместо благодарности не только разорвала их творческие контакты, но и содейство­вала нападкам на Г. Левенфиша со стороны спортивных функционеров.

Л. Полугаевский в 50-е годы почерпнул множество по­лезных знаний на занятиях с мастером Л. Арониным (по­становка сицилианской защиты за черных, анализ позиций с изолированной пешкой и т. д.). В дальнейшем о труде Л. Аронина и помогавшего им Л. Верховского Лев Полуга­евский не вспоминал.

Р. Фишеру в разное время помогали В. Ломбарди, Л. Эванс, А. Сейди и другие мастера и гроссмейстеры. Одиннадцатый чемпион мира их не критиковал, но и не упоминал — как будто никого и не было.

Пожалуй, особенно полезен для Р. Фишера был настав­ник «по общим вопросам» Э. Эдмонсон. Он умело сгла­живал «выверты» Р. Фишера и помогал ему как советами, так и делами. В «ответ» Р. Фишер умудрился несколько раз оскорбить Э. Эдмонсона.

Нередко подопечный безразлично или неверно оцени­вает работу тренера, поскольку не понимает значимости передаваемой ему информации или выполняемых им упражнений. Это, к примеру, характерно для игрока, ко­торого учат эндшпилю или освоению типичных позиций миттельшпиля, в то время как он жаждет анализировать только дебютные варианты.

Особенно «не везет» методам психологического воздей­ствия, используемыми тренерами как в игровой, так и в подготовительный периоды.

Конечно, в большинстве своем применение этих мето­дов заранее не оглашается. Но затем, по результатам дея­тельности, игрок может их понять и оценить.

Но часто подопечный предпочитает их не замечать, объ­яснять достигнутый успех примерно так: «Если бы он сыг­рал так, то сделал бы ничью. Но противник промедлил, за что и был наказан».

Непонимание шахматистами значения психологиче­ских способов преодоления отрицательных эмоций, повы­шения внимательности и т. д., к сожалению, еще широко распространено.

С этим сталкивался Р. Загайнов во время своей работы с рядом ведущих гроссмейстеров, а также другие психологи.

Во время XXIV первенства СССР (Москва, 1957) я был тренером Р. Нежметдинова. Перед встречей с М. Талем он заметно нервничал, откровенно побаиваясь соперника, демонстрировавшего в том турнире мощную игру. Чтобы снять у казанского мастера негативное настроение, я со­брал партии, проигранные М. Талем. И, вроде бы между прочим, стал показывать их Рашиду Гибятовичу.

По моим наблюдениям, этот выборочный показ оказал положительное влияние на психологическое состояние Р. Нежметдинова. Он успокоился, повеселел и на партию отправился в боевом настроении. В тот день он играл силь­но, уверенно и вдохновенно. М. Таль потерпел поражение.

Но увы, о нашей спецподготовке Р. Нежметдинов впо­следствии ни разу не вспомнил.

Скажем и о третьем виде негативного отношения к тренеру. Оно выражается в подавлении его творческого по­тенциала и своеобразном изменении функциональных обязан­ностей.

Если игрок обладает качествами авторитарного лидера, а тренер готов уступить ему право решать принципиальные вопросы, то в данной диаде устанавливаются прочные от­ношения типа господство — подчинение.

Игрок присваивает себе командные и творческие функ­ции, а тренеру оставляет обязанности технического испол­нителя (например, хранения литературы, обслуживания картотеки и выдаче интересующих игрока справок). Тренер фактически превращается в лаборанта с основательно уре­занными правами.

Порой процесс видоизменения обязанностей тренера идет еще дальше. Ему начинают давать бытовые поруче­ния, и он становится человеком, действующим по принци­пу: «Чего изволите?».

Подобный сюжет взаимоотношений объективно невы­годен игроку, но он об этом редко задумывается. Его вла­столюбивую натуру тешит роль босса.

В заключение этого раздела хотелось бы высказать ряд соображений о роли и месте тренера в шахматах.

Труд тренера сложен, облечен большой ответственно­стью и зачастую неблагодарен. Хороший тренер должен быть мастером на все руки: быть квалифицированным спе­циалистом, иметь твердый характер, обладать выдержкой и умением идти на компромиссы.

Он должен «знать свой маневр» и тонко чувствовать на­строение и возможности подопечного.

И последнее — надо уметь переживать обиды!